Георгий Леонидович Ореханов ─ протоиерей, профессор кафедры история Русской Православной Церкви Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета побеседовал с антропологом, аналитиком проекта «Постсекулярная антропология» Петром Котрелевым о том, какие основные угрозы сегодня существуют для человечности и что из себя представляют в современном мире понятия «религия», «духовность», «вера».

Угрозы: новые социальные технологии, страх перед будущим, нравственный релятивизм

П.К. Отец Георгий, существует ли сегодня угроза трансформации или потери человеческой природы в связи с технологическими и цивилизационными изменениями?

Г.О. Безусловно, угроза существует. И основных источников этой угрозы несколько.

Во-первых, это изменение строя жизни человека в связи с произошедшей уже технологической революцией. В нашу жизнь вошли информационные технологии, которые приводят к изменениям в самых простых и близких нам жизненных сферах. Сейчас обычная картина, — заходишь в метро, напротив тебя сидят люди, которые уткнулись в телефон. Я знаю много молодых людей, причём это нормальные совершенно, здоровые молодые люди, они очень талантливыми могут быть, среди них есть даже кандидаты наук, для которых эта сфера жизни – социальные сети — становится очень важной.  Одна знакомая мне девочка сказала: «Реальная жизнь начинается в 12 ночи, когда я могу дойти до Фейсбука». То есть она воспринимает всё, что было до этого, уже как жизнь нереальную. Вот там начинается реальность. Возможно, эта подмена – и есть первая угроза человечности. Во всяком случае, нашему обыденному ее пониманию.

Одна знакомая мне девочка сказала: «Реальная жизнь начинается в 12 ночи, когда я могу дойти до Фейсбука».

Вторая угроза связана с повышением уровня тревожности в нашей жизни. Этот уровень тревожности объясняется разными обстоятельствами. Отчасти, эта тревожность связана с первым фактором технологической революции. Человек боится потерять в будущем «свое место», не только рабочее. Но и более широко – место человека в общественном развитии. Наверное, Вы слышали о проекте «BigData» и о том, что с этим связано. Всё чаще обсуждается вопрос, что во многих отраслях знаний, в промышленности, в сервисе «средние» люди уже не будут нужны, потому что их заменят машины, роботы и так далее. И человек начинает думать — а зачем вообще учиться? Что его ожидает в будущем? Кроме того, на уровень тревожности влияет ситуация в мире.

Человечество уже имеет опыт крушения комфортного будущего. Приведу литературный пример. В 2015 году на русский язык впервые были выпущены воспоминания Стефана Цвейга. Они называются: «Вчерашний мир в воспоминаниях европейца». Эти воспоминания были посмертно опубликованы на немецком языке в 1943 году. Это очень важная книга для современности, потому что Цвейг показывает поразительную реакцию европейского общества на Первую Мировую войну. Он пишет о том, что главные европейские города того времени: Вена, Париж, Берлин (он ничего не пишет про Санкт-Петербург, но, я думаю, что в этот список можно включить и Санкт-Петербург), стали центрами мощного культурного подъема. Но не только. Цвейг очень много пишет о том, что в начале XX века люди стали много заниматься спортом, заботиться о здоровье. Причем это были не только люди образованные, но и рабочие, даже отчасти крестьяне. Цвейг описывает феноменальное ощущение стабильности жизни. Вплоть до того, — меня вот эта вот деталь поразила совершенно, — что, когда рождался ребенок и его крестили, то в коляску вкладывали медицинский полис, на много-много лет вперед. Заранее было известно, как этот ребенок будет жить, в какую гимназию он пойдет, какой он университет окончит, где он будет работать и так далее. Настолько ощущение стабильности жизни было твердым.

В этот момент вдруг разразилась война, и никто не мог понять, как это могло произойти, зачем люди разрушают то, что они создавали так долго и таким большим трудом. Вот мы сейчас стоим, как мне кажется, перед подобным событием. Наверное, в большей степени это было свойственно Европе – ощущение комфорта, стабильности, постоянства, и вдруг это все может разрушиться в любой момент. Это рождает в душе человека страх. Очень часто в современной жизни, мы можем неожиданно для себя слышать вопрос: «А как Вы думаете, скоро будет война или нет?».

Мы все знаем о цепи террористических актов, которые прошли в Европе. Это затронуло и нас, например, Санкт-Петербург. Близость угрозы меняет сознание человека. У меня есть хороший друг, который живет в Швеции. Недавно он сказал поразившую меня вещь: «Всякий раз, когда лечу на самолете куда-нибудь, я оставляю на столе документы своей дочери, чтобы, если со мной что-нибудь случится, их быстро нашли и могли ей помочь».

Есть, с моей точки зрения, и третий фактор — очень важный. Это появление «нравственного релятивизма». XX век был веком разрушительных войн и мощных тоталитарных режимов, причем не только в Европе, не только в России и Германии, но и в Азии. Достаточно вспомнить Камбоджу. Эти войны приучили человечество к тому, что убийство человека не является чем-то из ряда вон выходящим. Иван Карамазов возвращает билет в Царство Небесное Богу из-за одной слезы ребенка, обиженного, оскорбленного. А что происходило в XX веке? Двадцатый век приучил нас тому, что людей можно убивать тысячами, сотнями тысяч, миллионами, причем делать это самым жестоким и ужасным способом. И это есть источник нравственного релятивизма.

В сегодняшней массовой культуре герой боевика походя убивает людей больше, чем в любой трагедии Шекспира. И боевик при этом – не трагедия. Скорее это ироничное зрелище, комедийное.

Вот это всё, конечно, и есть факторы, которые могут трансформировать человеческую природу. Наше понятие «человеческого».

Секулярное «человеческое»

П.К. Вы оперируете понятием — «обыденное» понимание человечности. На чем оно основано и из чего состоит?

Г.О. Основано на стабильной картине будущего, в рамках которого секулярное «человеческое» должно развиваться и реализовываться. Всем людям – мы сейчас говорим скорее о европейской культуре — до Первой Мировой войны, было более или менее присуще представление о том, что такое добро и что такое зло, что их нельзя смешивать, и что жизнь человека – некая очень большая ценность. Благополучие страны – это тоже ценность, семья – это ценность. Нравственное ощущение в обыденной жизни опиралось в том числе на стремление человека к стабильности, мы можем даже это называть комфортом. Для человека вполне естественно стремиться к чему-то постоянному, заботиться о том, чтобы его жизнь протекала в нормальном, регулярном ключе. Вот это было основой жизни до Первой Мировой войны, которая все это разрушила.

Если мы и дальше будем опираться на работу Цвейга, то дальше он очень интересно пишет, что после окончания войны возникло ощущение, что мы получили страшный опыт, погибли миллионы людей, и мы постараемся сделать так, чтобы этого никогда больше не повторилось. Но прошло всего двадцать лет, и разразилась еще более страшная война, плюс еще возникли тоталитарные режимы. Поэтому представление о стабильной жизни, о жизни, в которой присутствуют общечеловеческие ценности — все это было свойственно людям до определенного момента, а сейчас, как мне кажется, происходит некоторое их размывание.

Воспитание человеческого

П.К. А в христианской антропологии существует ли устойчивые определения человека и  человечности?

Г.О. Во всяком случае, я такого определения никогда не встречал. Скажем, в Евангелии его нет. Но понятно, что в Евангелии не может быть сконструированных определений. Но и Евангелие и вся последующая христианская традиция, не имея вот такого сформулированного, законченного, определения человека, все-таки дает представление о том, в чем эта человечность должна заключаться, из чего она складывается и что с точки зрения Христа и христианства является в этом главным. И на этот счет в Евангелии очень много материала: каким должен быть человек, который считает себя последователем Христа, его учеником. Об этом, конечно, сказано очень много, и я не знаю, нужно ли это все напоминать. Это заповедь Любви, это заповедь Жертвенной любви. То есть здесь я бы один момент только отметил, что человек не становится человеком фактом своего рождения. Точно так же родители не становятся воспитателями по факту рождения у них детей, потому что детей могут рождать и животные. Это высокое предназначение, с точки зрения христианства, человека нужно воспитывать в себе – как некий идеал, к которому нужно приближаться.

П.К. Христианами не рождаются, а становятся.

Г.О. Да. И то, что человек в детстве крещен, еще не делает его христианином по факту. Он теоретически может стать христианином – это та предпосылка, которая может ему помочь стать христианином, но при этом он может стать и предателем, Иудой может стать, бандитом, кем угодно.

П.К. Сергей Сергеевич Аверинцев, размышляя о состоянии христианства на момент 80-х — 90-х годов прошлого века говорил о том, что христиане стали меньшинством. В контексте того, что Вы говорили об усилении усиливающейся тревожности — как быть в этом мире христианином?

Г.О. Я думаю, что христиане всегда и во все времена были меньшинством. Не случайно же Христос говорит в Евангелии о «малом стаде». То, что в Средние века существовали целые христианские державы, царства, королевства – всё это не должно нас обманывать, потому что гражданство в таком королевстве не делает человека христианином автоматически. Но сейчас мы сталкиваемся с новым феноменом – с изменением отношения к христианству и вообще к религии. То, о чем говорил Аверинцев, видимо, связано с феноменом секуляризации. Сейчас, как нам подсказывают ученые, мы вступили в новый этап – это постсекулярный мир, который отличается от секулярного тем, что из него религия не изгоняется, потому что это невозможно. Сейчас по всем опросам, более или менее достоверным, примерно, половина жителей Европы считают себя религиозными людьми. То есть нельзя автоматически выключить религию из жизни человечества.

Мы смеемся, вспоминая, как Никита Хрущёв говорил, что скоро покажет последнего попа, но на самом деле, это высказывание – в чем-то очень важное, знаковое. Действительно, к середине двадцатого века существовала убежденность в том, что пройдет еще 10-20 лет, и на земле не останется людей, которые забывают себе голову и сердце такой «чепухой». Прошло 10 лет, 20 лет, 50 лет, и оказывается, что таких людей очень много – и при этом мы в первую очередь, ориентируемся на Европу, на европейские данные. А если мы будем иметь в виду мусульманский мир, Индию, Китай…

Но вот что важно. В реальности мы живем в такую эпоху, когда религия полностью не изгоняется из нашей жизни, но становится одной из опций. Появился даже специальный термин: «опциональность религии», потому что религия становится «одним из». Человек может себе выбрать «главное»: он может выбрать культуру, или спорт, или моду, а если ему очень хочется, он может выбрать религию. И в этом смысле, конечно, христианство оказывается в меньшинстве.

Я не уверен, что церковь рефлексирует свою опциональность, но это совершившийся факт. Мы видим, что это так в современном мире.

Трансформации религиозности

Г.О. Еще один важный признак современной эпохи — сильно растет недоверие к традиционным конфессиям, в первую очередь, к католической и протестантской церкви (здесь я исключительно ориентируюсь на европейские данные, потому что у нас пока такие исследования не проводятся). Но когда в Европе люди, особенно молодые, называют себя религиозными, это вовсе не означает, что они – ревностные католики. Это может означать нечто совсем другое. Стандартная модель для современного молодого человека – это выдумать себе самому свою собственную религию, которая может соткана из разных кусочков, из лоскутков. Я об этом как раз довольно много писал, и сейчас даже наша новая книжка выйдет на эту тему «Что такое духовность?».

И в этой ситуации, конечно, Вы совершенно правы, что перед христианством и, скажем так, перед Церковью стоит важная и сложная задача: понять, что правила игры изменились. Мы никого не можем загнать в Церковь призывами, идеологемами, совершенно неубедительными доводами и так далее. Мы должны в каком-то смысле менять стратегию отношения к человеку. Мы должны понимать, что вот это вот все в его голове, в его сердце присутствует, эти вопросы он себе задает. Мы должны учиться объяснять людям, и в первую очередь, молодым людям, зачем нужна Церковь, почему ее Христос на земле установил. Это очень непростая задача, особенно сейчас.

П.К. Видите ли Вы зачатки, начало подобного духовного движения в мировом христианстве, во Вселенских церквях?

Г.О. Ну, конечно, вижу. Я думаю, что мне неплохо знакома ситуация в современном католицизме на этот счет. Я приведу Вам такую цифру, что в современном католицизме существует огромное количество мирянских движений. То есть вот эта старая структура католической церкви, которая была основана на орденах, в которой некоторые ордена играли особую роль, скажем, в XVII в. – иезуиты. Но современного молодого человека на Западе, по всей видимости, это интересует очень мало. Это видно по тому, как резко падает количество пострижений в монашество и количество призваний, когда люди изъявляют желание стать священниками. И в этой ситуации, когда в ХХ веке появились люди, выдающиеся люди, которые осознали эту проблему, они поняли, что есть единственный способ выхода из этой ситуации. И такой способ заключается в том, чтобы увлечь молодежь каким-то общим делом, которое было бы делом церковным, то есть немножко поменять акценты. Ну и таких людей, конечно, было очень много, но огромное количество молодежных движений – это, конечно, очень важно. Вот это один из тех способов. Что касается протестантов, я бы не стал здесь говорить подробно, потому что протестантизм так устроен, что он как бы подделывается под эпоху, и это, к сожалению, часто будет совершенно полным размыванием нравственных ценностей. Здесь уже возникает вопрос: «А христианство ли это?»

Опасность упрощения

П.К. Мы с Вами сейчас говорим о процессах трансформации, но как Вы можете объяснить, что мы говорим об этих вещах, не имея четкого определения «человечности». Как об этом можно думать?

Г.О. Начинать с четкого определения – это научный подход и это подход правильный. Когда мы открываем научную статью, конечно, нам очень хочется, чтобы автор начал с некоторого словаря, с определения тех понятий, которые он дальше будет использовать. Скажем, немцы всегда работают именно так. Но мы сейчас же говорим не о научной статье, не о научной монографии. Понимаете, есть области, в которых эти первичные определения дать очень сложно. У нас на это уйдет очень много времени. Мы все-таки исходим из того, что, скажем, все участники этого опроса имеют более или менее общее представление о том, что такое человечность и кто такой человек.

Вот на канале «Дождь» есть сейчас передача, которую организовал Константин фон Эггерт, там встречаются православный священник, раввин и мулла. И они обсуждают каждую неделю по средам какие-то актуальные вопросы, в первую очередь, касающиеся нравственной жизни. И я посмотрел передачу, которая была посвящена вот этим ожесточенным спорам по поводу теологии, ее месту в науке и так далее. Передача началась с того, что ведущий обратился к священнику и буквально говорит ему следующее: «Скажите в двух словах, чем теология отличается от религиоведения?» Я чуть со стула не упал. Как можно в двух словах объяснить, чем теология отличается от религиоведения? То есть это заранее ориентировано на некую дешёвку. Вот я сейчас скажу какую-нибудь глупость, а дальше в течение 40 минут эту глупость будут обсуждать и доказывать мне, что я дурак. Понятно, что журналисты в такой парадигме работают.  Но мы-то не можем так работать.

Вас мучает тот факт, что мы не можем дать определение «человечности», а мы точно также не можем дать удовлетворительного определения «религиозности». Что такое религиозность? Что такое религия? И когда мы, священники, сталкиваемся с людьми, мы обнаруживаем, что человек под «религиозным» может понимать нечто, никакого отношения к религии не имеющее. Это может быть какая-то мистика, это может быть даже спорт. Я недавно готовил статью и прочел высказывание болельщика английского клуба «Ливерпуль»: «Энфилд (главный стадион) – это наша церковь, а футбольный матч – наша литургия». Совершенно очевидные параллели. И вот как человеку объяснить, что он погряз в каком-то болоте, которое его будет засасывать? Я не против занятий спортом и всегда их поощрял. Но человек должен понимать, что его природа выше этой биологической сферы и ею совершенно не исчерпывается.

Речь идет об опасности упрощения и мысли, и жизни. Телесное, биологическое, физиологическое начинает в жизни человека играть всё большую роль и даже определять его сознание. Происходит какое-то невероятное опошление жизни. Жизнь человека начинает определяться в значительной степени инстинктами и рефлексами.

Это очень важный момент, потому что в этой ситуации человек легко может стать объектом манипуляций и шантажа. Самый простой вид манипуляции – это, так сказать, «втюхивание» разных товаров. И вот такая «биологизация» человечности делает эти стратегии очень успешными, потому что у человека нет возможностей и критериев, чтобы думать, нужно ему это или не нужно. Он руководствуется совершенно другими соображениями.

Задача Церкви сегодня заключается в том, чтобы показать человеку, что его жизнь, его сознание не сводится к упрощению.

Задача христианства – напомнить человеку о его высоком предназначении.

Нравственное чутье и самостояние

П.К. В чем состоит это предназначение? Это цель человека как венца творения?

Г.О. Можно сказать традиционно, что – это спасение души, это жизнь с Богом. Но я боюсь опять же, что эти формулировки современному человеку не очень понятны, поэтому надо искать другой язык. Здесь, между прочим, на помощь нам приходят русские писатели XIX века, в первую очередь Толстой и Достоевский. Их главная заслуга и заключается в том, что они на понятном для человека языке напоминают о его высочайшем предназначении, о том, что он наделен даром свободы и этот дар – право и возможность нравственного выбора, имеющие колоссальное значение в жизни человека.

Мое любимое литературное произведение – «Братья Карамазовы» Достоевского. В определенные моменты Иван Карамазов оказывается перед нравственным выбором. Он же не виноват, на самом деле, в непосредственном убийстве отца, мы это знаем. Но это человек с очень чуткой совестью, и он чувствует, что в чем-то он согрешил против отца и против Бога. И вот это вот нравственное чутье оно является очень таким масштабным ответом, художественным ответом и Достоевского и самого Ивана Карамазова на те ужасные вопросы, которые он Алёше задает во время известной беседы.

Вот наша задача и заключается в том, чтобы показать современному человеку, что в каждом человеке есть совесть и есть возможность нравственного выбора, это и есть то, что делает человека человеком. Еще есть потрясающий ответ Пушкина. Помните, он говорит, что с детства нам два чувства свойственны: это «любовь к отеческим гробам» и «любовь к родному пепелищу». Меня, кстати, всегда поражала вот эта формулировка: «любовь к пепелищу». То есть человек вот на родине оказывается в деревне и видит там сожженные хаты, все разрушено. И Пушкин говорит, что вот любовь к своей родине, любовь к тому, что было дорого для твоих предков – это есть основа. А дальше он вводит прекрасное слово – «самостояние» человека. «Самостояние человека» — он пишет, «залог величия его». Вот он дает здесь очень важный философский ответ на то, кто такой человек? Залог человеческого величия – это его самостояние.

«Самостояние человека, залог величия его». Это важный философский ответ на вопрос, кто такой человек? Залог человеческого величия – самостояние.

П.К. Возможно ли осуществление этой цели?

Г.О. С одной стороны, общий ход человеческой истории толкает нас к пессимистическому сценарию, потому что с моей точки зрения нравственный уровень человечества в целом падает. Доказательств этого очень много, и некоторые из них в нашей беседе прозвучали. Но с другой стороны Евангелие говорит нам о финальном, Божественном вмешательстве в человеческую историю. Каким будет по конкретным своим формам это вмешательство мы не знаем, но оно может многое изменить. И здесь даже не обязательно заниматься какими-то догадками, фантазиями, а достаточно вспомнить, что все экстремальные события в истории человечества в той или иной степени возвращали человека к тому пониманию «человечности», о котором мы говорили. Когда приходит война, например, и когда ты видишь вокруг себя очень много горя, многие начинают жить, как люди, совершают нравственные подвиги. Поэтому изменение этого пессимистического сценария возможно, но прогнозировать это уже не в нашей власти.

Культура как механизм формирования человечности

П.К. Вы сегодня показали множество примеров, в которых реализуется понимаемое вами понятие «человечности». В каких еще произведениях искусства, мысли оно раскрывается?

Г.О. Вся русская культура 19 века до определенного момента на это направлена. Вот сейчас наш университет издал прекрасные беседы Отца Александра Шмемана на радио «Свобода». Отец Александр четко показывает свойственное русской культуре XIX века единство в понимании того, что есть добро и зло — вплоть до эпохи Серебряного века. А вот новая эпоха – Серебряный век, привносит имморализм, то есть мораль опять же становится опциональной. Если хочешь, можешь быть моральным, если не хочешь, можешь быть аморальным. Эта мысль русской культуре XIX века совершенно не свойственна, какого бы мы ее представителя не взяли. Вот это главная проблема, что у нас не существовало преемства культуры, И перед лицом страшных и революционных событий культурный слой оказался очень хрупким. Но даже если мы возьмем Чернышевского, Писарева, Чехова… Чехов агностик, он нигде не пишет, что он христианский писатель, но внутреннее стремление к правде и свету очень характерно и для него тоже. И вот в какой-то момент происходит обвал.

Одна из замечательных мыслей Шмемана заключается в том, что человечность без культуры невозможна. Культура – это механизм формирования человечности.

Все русское искусство XIX века связано с поиском нравственного идеала. Это  банальная мысль, но она очень важна. Все наше образование должно строиться на воспитании у детей любви к русской культуре, потому что эта любовь и личное отношение к русской культуре создает фундамент для формирования человечности.

Поразительная формулировка, которая присутствует в одной из последних записей Достоевского. Он пишет, что надо учиться любить Россию. Потому что мы сейчас понимаем «любовь к России» как «патриотическое воспитание». Вот начнем всех патриотически воспитывать, и все полюбят Россию. А это не так. Нужно в русской культуре обнаружить то самое главное, что в ней есть, и показать детям. Я абсолютно уверен, что это отблеск вечности, это никуда не может деться. Мы все умрем, про нас с Вами забудут, а Толстого и Достоевского всегда будут читать, и музыку Баха всегда будут слушать. Я уверен, что это будет продолжаться до второго Пришествия. Потому что человек, потому что «человечность» без этого невозможна.

Одна из замечательных мыслей Шмемана заключается в том, что человечность без культуры невозможна. Культура – это некий механизм, некий способ формирования человечности.

Постоянно ждать сына

П.К. Мне кажется, я не буду Вам противоречить, если предположу, что-то новое, что мы видим — это тоже формирование культуры, но иной. Что должен думать христианин, со своей консервативной позиции, когда он видит формирование новой культуры?

Г.О. Я бы не стал эту позицию называть консервативной. Я Вам приведу более простой пример. Вспомним притчу о блудном сыне из Евангелия. Что делает отец в этой притче? Он делает две вещи. Во-первых, он позволяет младшему сыну вести себя так, как он хочет. Он отпускает его, он отдает ему часть наследства, потому что он понимает, что он ничего не может изменить в этой ситуации. Если его младший сын хочет быть хамом… Мы же не можем его за руки за ноги связать, и запретить ему это? Но в то же самое время этот отец является носителем некоторого жизненного фундамента. Он остается главой дома, он постоянно ждет своего сына.

Мне кажется, что мы должны руководствоваться вот этими двумя соображениями. Мы не можем вот эту культуру или эти многочисленные субкультуры игнорировать и говорить, что их нету, и тем более, было бы неправильно говорить, что все они дураки, они все невоспитанные и необразованные. Это же наши дети, мы их так воспитали, мы их так научили.

Знаменитый гоголевский эпиграф к «Ревизору»: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». То есть с одной стороны, мы должны к этому явлению относиться с пониманием и этих людей не унижать. Но с другой стороны, мы должны сами быть носителем некоего идеала. Сказать: «Да, твое право купаться в этом болоте, если ты хочешь. Но просто обрати внимание, что кроме этого болота есть еще что-то другое».

Нечеловек на исповеди 

П.К. Предположим, что к Вам через 30 лет, дай Бог, придет на исповедь человек- киборг, полуробот, наполовину состоящий из электронных частей, и будет каяться: «Захотел я себе новую запчасть поставить. Отче, я знаю, что это соблазн, скажите, как мне быть?». Когда граница между человеком и нечеловеком будет не вымышленная, но правовая, лично Вы как будете к этому относиться?

Г.О. Не могу на этот вопрос ответить. Я твердо знаю только одно. Вот мы с Вами пытались определить, что такое «человечность». Один из главных признаков человечности – это свобода, и об этом многие авторы писали. Человек всегда и во все моменты своей жизни остается свободным существом. Пока человек жив, пока в нем бьется сердце, он остается хоть в чем-то остается свободным существом, способным на нравственный выбор. Вот Ваш гипотетический робот все-таки наполовину человек, и возможность вот этого выбора в нем останется. Но если ко мне на исповедь придет уже настоящий робот, тут я уже не знаю, что делать. Мне трудно себе это представить.

П.К. Человечность – в свободе, в наличии нравственного выбора, и когда эта свобода иссякнет, тогда и кончится человечность?

Г.О. И тогда, наверное, кончится человеческая история, я думаю. Это и будет второе Пришествие.