Община,
переход,
приход,
приезд

Алина БАГРИНА
руководитель службы «Среда»

Интервью взяла Ирина Макарова

 

 

Небюрократическая
фрактальность Церкви,
или каков Патриарх,
таков и приход

— При работе над приходским выпуском «Лодки» было ли что-то, обратившее на себя ваше особенное внимание?

— Да. Я бы назвала это «фрактальность Церкви». Целое, присутствующее во всей полноте и узнаваемое в каждой своей части. Встречаясь с этим мистическим единством, невольно вздрагиваешь. Проиллюстрирую на конкретном примере. Для этого номера мы обсудили с несколькими священниками сегодняшнее состояние приходской жизни. Участвовали несколько священников, разговор был анонимным и неказенным, все, вроде бы, говорили начистоту. Подводя итог, собеседники решили, что основное направление развития приходской жизни в будущем — это развитие на приходах общин. Это было озвучено, записано и подтверждено при согласовании текста для печати.

Правлю репортаж с этого обсуждения, набираю в поисковике: «Патриарх о приходе». Первая ссылка: «В своем докладе на Епархиальном собрании г. Москвы 23 декабря 2014 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл коснулся вопросов организации приходской жизни. «Господь возжелал, чтобы мы достигали спасения не в одиночку, но сообща в общине Его последователей. Сам факт создания Церкви является Божественным указанием на то, что вне этого общения нет спасения, — продолжил Святейший Патриарх Кирилл.—

Отсюда проистекает особая ответственность прихода и, в первую очередь, настоятеля и клира за созидание приходских общин, то есть единства людей, собирающихся в храме вокруг Евхаристической чаши».

www.patriarchia.ru

Неоднократно при подготовке материалов выпуска звучало: «Каков поп, таков и приход». А каков он, сегодняшний поп? В XXI веке мы имеем дело с информационной открытостью, а значит в определенном смысле и с доступностью первого лица — Предстоятеля, Святейшего Патриарха. Доступностью хотя бы его образа. Вот поп, а рядом с ним, на личном расстоянии — Патриарх. И хочется соединить иерархически расходящиеся края: «Каков Патриарх, таков и поп, таков и приход».

Может, обратное тоже верно? Какие мы фарисеи или мытари, сколько в нас трусости и жадности, добросердечия и веры, — таковы и наши приходы, и наши иерархи.

Парадоксальная территория: между временем и пространством

— Служба «Среда» уже проводила исследования приходов и прихожан. Сейчас вы опять выбираете эту тему. Почему?

— Приходская жизнь — особая, парадоксальная территория. И это не богословская констатация: я размечаю пространство практически и отмирно. В голову приходят два возможных захода в эту парадоксальность — социальный и этимологический. С чего начнем?

— «В начале было Слово…»

— Я читала научную работу, диссертацию, не помню фамилию автора, извините. Там был интересный экскурс о слове «приход», о том, что само это слово — не очень корректный перевод с греческого на русский. Греческое παροικία (от греч. παρά — «близ» и οἶκος — «дом») имеет значение пребывания или жительства на чужой стороне, чужбине, совместного путешествия, странствования.

Бездомность — важная черта мироощущения первых христиан. Не отсюда ли, кстати, устремленность к Домостроительству.

Раннехристианский «приход» — это не дом, не здание со стенами, куда можно прийти; это, скорее, особое пространство около дома; дом же — Царствие Божие. Смысл этого слова виден в послании св. Поликарпа Смирнского к филиппийцам, где святой использует обращение к «Церкви Божией, временно пребывающей на чужбине в Филиппах». В дальнейшем из греческого это слово разошлось по европейским языкам. В русском, согласно законам этимологии, оно должно было бы писаться как «преход», по аналогии с «пребывающим», «преходящим», то есть временным.

Так вот, автор диссертации предполагает, что в русском языке имела место некая языковая контаминация с потерей изначального значения. Приход стал пониматься как конкретное закрытое место, куда приходят и даже заходят внутрь. В этом пространственном пересечении произошла фонетическая подмена, «преход» зазвучал «приходом». Мой приход, мой храм. Место буквально вытеснило время.

Это наблюдение интересно перекликается с находками нашего фотоисследования «Святые места России», проведенного в 2013–2014 годах. (2500 фотографий — галерея, результаты sreda.org/svyatyni) В увиденных нашими современниками образах святого пространство растворяется, словно засыпает, убаюканное протяженностью. Засыпает, как можно предположить, еще и от стресса, исторического спазма памяти. Мы получили много фотографий с образами потерь, траура, к которым порой добавляется некая безымянность, недоименованность, свойственные братским могилам. Сон — естественная защитная реакция на травму. В таком случае, то, что сейчас происходит, это попытка разбудить спящего: «Доброе утро, ты великий, проснись и пой!..» Запоет или запьет, вот вопрос.

Возвращаясь к приходам и переходам, видим, что в русском сакральном космосе пространство есть, его много, даже очень много, а времени как бы и нет, или оно неявное, непроявленное. Как размечается, распознается пространство? Через «ближе и дальше», «выше и ниже». В национальном космосе складывается целеполагание к высокому, то есть хорошему («хоры», «хоромы», «хоругви»), которое заметно присутствует в обыденности культуры и языка. Мы скажем о чем-то: «хорошо», а родственные нам славяне скажут: «добро». А доброе — это ведь не высокое, это другое измерение, доброе — это «своевременное», спелое, сладкое («с-доба», «по-добие», от праслав. *dobrъ). Доброе — оно теплое и плодоносящее.

Вернемся к приходу, который, движимый осмысленным усилием, идет куда-то… вверх? Уходит-то он уходит, а какие плоды, какую память он оставляет за собой?

С другой стороны, что такое «пре-ход», пре-ходящее? Это другая степень действия, хождение с приставкой «пре» означает, что всё, некуда идти, пространство кончилось. Удивительно, как много значит одна буква.

Пре-ходя, мы, христиане, выходим за пределы рационального астрофизического космоса и оказываемся дома, в Вечности.

А вот теперь парадокс: что мы при этом чувствуем, к чему в Вечности себя готовим: к добру, теплу — или к высоте? Плоды для Царствия Небесного кто выращивает: прихожане, прехожане, общинники?

Тема времени очень важна в нашей работе. Не случайно первое исследование службы «Среда», вышедшее в 2011 году, было посвящено вере наших сограждан в Воскресение. В «преходящем» слышно, как рушатся стены, которые мы вокруг себя строим. Мы приходим и переходим, предстоя у Царских Врат. У этого предстояния есть социальное измерение со своей парадоксальностью. Но перед тем, как перейти к ней, хочется оглянуться и еще под одним углом взглянуть на случившееся смысловое пересечение греческого и русского понятий.

Положим, ошибся русский язык, неверно озвучил «переход» — «приходом». Но, с другой стороны, греческое парусия, это точно так же Второе Пришествие, встреча времени и пространства. Может быть, это то, куда мы движемся усилием наших «приходов»? Вот куда ведет русское слово, которое может быть ошибочным, а может и не быть. Вот такой динамизм.

Треть наших сограждан в Церкви, но не в храме, или Каков уровень народного благочестия

— В чем состоит социальная парадоксальность приходской жизни?

— В числах, в процентах, описывающих поведение и установки. Это не просто проценты, за ними люди. Вот смотрите, давно все говорят о том, что в России «по самоидентификации» не то 70%, не то 80%, не то 90% православных людей, в то время как регулярных прихожан 2–4%, максимум до 10%. Такой разброс, что у социологов руки опускаются. Мы, в «Среде», проводя опросы, пытаемся прояснить эту ситуацию, спрашивая людей не только об их вероисповедании, но и о принадлежности к Русской Православной Церкви. Так вот, таких людей, определяющих себя как принадлежащих к Церкви, оказывается в разные годы около 40%. Чуть больше или чуть меньше.

И если прихожанами являются по оптимистичным оценкам 10% населения, что происходит с оставшейся третью наших сограждан?

Они говорят о себе как о церковных людях. Но что это за церковь, к которой они принадлежат, которая предлагает им православие в отрыве от реальной приходской жизни? Кто они, что за странные люди?

Если мы посмотрим на их социально-демографические характеристики, то можем заметить, что среди них больше молодых, образованных, мужчин. То есть это люди, скажем так, ресурсно более обеспеченные.

Загадка, да? Кем является треть россиян с точки зрения религиозной идентичности. Может быть, это какие-то новые язычники, телеправославные, потерявшие свою партию комсомольцы и коммунисты. А может быть, с ними все в порядке и это совершенно нормальные люди, которые уже узнали в себе православных христиан, но еще не нашли свою приходскую общину, и потому, возможно, они пока эпизодические захожане «за компанию» или «потому что рядом». Это, с одной стороны, миссионерски оптимистичный сценарий, с другой стороны, большая ответственность. Ведь что будет с ними, если они так и не найдут свой храм?

А храмов не так много, священников сильных не хватает. Вдруг «церковные неприхожане» перегорят, разочаруются? Или найдут для себя какую-то иную «церковь», другую традицию или квази-религию. Например, «церковь-light» без долгих непонятных богослужений и таких же непонятных постов (дешевую курицу нельзя, а дорогих кальмаров и устриц — можно). Или они могут стихийно перейти к каким-то новым социальным формам церковности, о которых мы сейчас только догадываемся. Интернет в глобальном мире предлагает большой выбор.

Ситуация морфологически пластична. Возможно, идет поиск и кристаллизация новых форм. В этот поиск включены поистине огромные группы людей. В пересчете на конкретные цифры, мы говорим как минимум (!) о тридцати миллионах человек, — учитывая, что всероссийские опросы описывают население в возрасте старше 18 лет, то есть 1% репрезентует более миллиона россиян((Полевые работы для исследований службы «Среда» проводятся Фондом «Общественное мнение». Подробнее о всероссийской выборке: corp.fom.ru)).

В нынешней ситуации, когда ищущие чада испытывают острый дефицит духовных отцов, когда Евангелие читают лишь немногие (это реальная боль, и этому хочется однажды посвятить выпуск «Лодки»), нельзя исключить, что перед многими в настоящее время вопрос стоит принципиально:

нужна ли христианину приходская жизнь?

Ответ может быть не настолько очевидным, как это кажется. Например, разве не христианской является монашеская жизнь, пустынножительство; а кто-то скажет, что весь мир — пустыня. Можно встретить разные версии ответа на этот вопрос, тем более что современные формы религиозной жизни позволяют смешение и взаимопроникновение традиций, возникают самые необычные гибриды. Вспоминается: «Вникай в обстоятельства времени» (прп. Игнатий Богоносец).

Кстати, опять возвращаясь к времени. Оно идет, и когда люди стареют, они все чаще становятся прихожанами. Анекдот в этой связи. В конце 1990-х некий функционер-атеист заходит в православный храм, в котором полно людей. «Ну и что, — говорит он, — посмотрите, это же старушки, лет через десять они умрут и храмы опустеют». Проходит 10 лет, заходит он опять в храм, видит, что храм полон людьми пуще прежнего, и испуганно восклицает: «Старушки размножаются!..»

Аполитическая теология

— То есть наступит день, когда тридцать миллионов «более молодых» церковных неприхожан состарятся и придут в храмы, в которых и сейчас зачастую тесно… Государственный вопрос, можно сказать. Будет ли государство поддерживать развитие приходов, строительство новых храмов?

— Приходская сеть, как показывает церковная история, в принципе не может развиваться без государственной поддержки или как минимум нейтралитета. Приходы имеют стены, они вертикальные и заметные. Общины же — горизонтальные, они сетевые, пружинят, но как только властная погода поменялась, стремятся соединиться и начать расти иерархией. Гонения определяют приходскую или общинную форму христианской «первоячейки». Когда начинаются гонения, структура Церкви «уплощается», даже рассыпается, становится гибкой и сетевой, ждущей возможности для следующей исторической сборки. В разные исторические периоды преобладает то одна, то другая форма.

Уже упомянутое греческое слово παροικία в отношении к Древней Церкви переводится как «община», на заре христианства эти понятия были равнозначны. Во главе общины стоял епископ. Свобода вероисповедания, дарованная Миланским эдиктом 313 года, внесла изменения в жизнь общины. После официального признания христианства и его широкого распространения во всех слоях римского общества постепенно появляется приход в современном смысле этого слова.

Община — более гибкая и «незаметная» форма, ей легче существовать в условиях гонений. Когда власть с сочувствием относится к христианству, то община, вписываясь в политические и властные государственные матрицы, приобретает «стены» и оказывается приходом. Поддержка государства стимулирует рост приходов. Напротив, уход в «политическое подполье» происходит через общины. В этой связи в России сегодня есть перспективы как для приходской, так и для общинной жизни.

Община — это мимо власти мирской; иммунное к «законности — незаконности». Община может быть как «в законе», так и за его рамками. Она надмирна. Она воплощает и раскрывает в себе не ценности, а сверхценность, то, что для человека важнее его собственной жизни. Перед лицом самопожертвования закон бессилен, о чем свидетельствуют примеры мучеников и новомучеников. Поэтому община — это очень страшно для любой политической власти. Ведь это ее граница, конец. Там, где начинается община, условно говоря, заканчивается конституция.

Кстати, изучали мы как-то знание Конституции РФ и отношение к ней. Это же тоже сакральный текст. С точки зрения политической религии, это как Библия, Коран или Тора.

Государство чувствует естественного конкурента в Церкви, в каждой религии, обладающей традицией и/или харизмой.

Мы помним определение Макса Вебера: «Государство — это узаконенная монополия на насилие». А тут монополия разрушается. Более того, конкурент даже не естественный, а сверхъестественный. Что с ним делать? Уничтожить, вытеснить, воцерковиться самим? Так сразу и не поймешь, что рискованнее. Начинается защитное огораживание, политический мир строит стены вокруг того, что не может не быть открытым. Тюремные стены или красивые, белокаменные. Можно не только огораживать, но и пытаться прорасти; стать «тоньше» сети. Сегодня, например, мы видим, как к приходской жизни примешиваются то одни, то другие «-измы». На нашем круглом столе кто-то из отцов назвал современные приходы «лабораториями патриотизма».

Вспоминается сказанное матерью Марией Скобцовой: «Как хорошо, что все опоры непрочные, как хорошо, что у Церкви больше нет государственной защиты, вообще у нее ничего нет, и она может начать искать то слово, из которого рождается общее дело».

В России Церковь прошла через рассыпание-пересборку в ХХ веке. Гонения вызвали к жизни сильнейшее духовное напряжение. Предположу, что сейчас внутри Церкви собралась колоссальная энергия, ждущая выхода, и в будущих веках она развернется. Хватило бы устойчивости у российского политического формата.

— А что с ним?

— Узнаем в XXII веке. Вообще, для России политика и экономика — несколько чужеродные конструкты, чтобы ими мыслить происходящее, тем более что-то планировать на их основе. В силу религиозного синкретизма и синергизма культуры, все разделения и разрезания, все структурно-функциональные различения в России работают не очень хорошо. Ткань сопротивляется. Разделения могут быть правильные, рациональные, они хорошо себя зарекомендовали в других странах и обществах, но здесь почему-то просто плохо работают. Нет ни политики, ни экономики, зато есть политэкономия, или, понятнее говоря, хозяйство. Значит, нужен хозяин. Это не о царе речь. Каждый верный — это Церковь. Каждый русский — это Россия. Сложно, да?..

Приход и община: два сапога пара

— То есть разница между приходом и общиной выглядит довольно заметной, в чем-то это почти противоположности.

— Насколько заметной выглядит разница между волной и квантом с учетом квантово-волнового дуализма? Когда одно противопоставляется другому, где-то рядом, скорее всего, «антропный принцип» и невидимое третье. В разных политических обстоятельствах более заметным оказывается то приход, то община, но само совместное предстояние церковных сотелесников неизменно. Это неизменное хотелось бы назвать приходской общиной. Кстати, именно так говорят миряне, которые не наблюдают приходскую жизнь со стороны, а лично участвуют в ней. Если же приходская община воспринимается только приходом или только общиной, за исключением управленческих или исследовательских контекстов, это, наверное, не очень верно.

Приходская община, отвечающая живому первохристианскому прототипу, в каком-то смысле всегда и гонима, и открыта.

Временами она «политически торжествует», и тогда ее ждет искушение институционализации. С другой стороны, в неблагоприятном окружении она начинает закрываться, и если при этом начинают преобладать внутренние связи, она превращается в субкультуру, теряющую всемирность христианского провозвестия.

Предложила бы метафорически сравнить «приход» с телом приходской общины, со стенами, какими-то внешними границами, чем-то поддерживающим. Не обязательно бревнами, может быть, ребрами.

«Община» — это душа прихода. Дух приходской общины — Дух Святый, приходящий к нам в Евхаристии.

Отклонения приходской общины по приходскому типу — это отклонения «телесные». Например, ресурсов не хватает, ну вот физически в эти стены больше прихожан войти не может, клир перегружен, батюшка служит восемь литургий на неделе. Заметнее делаются ограничения, бюрократические границы. Приход становится административной единицей, неким объектом церковного управления (хорошо еще, если прибыльным по удачному стечению обстоятельств или в результате сознательной трансформации во «франшизу по оказанию религиозных услуг»). Могут разрастаться и процветать церковные потемкинские деревни. С другой стороны, без естественного телесного приходского барьера, физической стяжки и воплощенности, то есть без прихода община расплывается в аморфности, слабеет иммунитет, возможны мутации. Вопрос: «Кто я, где я?» — не должен оставаться без простого и внятного ответа.

Как мы знаем, тело естественно стремится к поддержанию гомеостаза, неизменному постоянству внутренней среды. Приход тоже пытается отгородиться, стать «своим для своих». Но душа стремится к вечности; община стремится выйти за земные пределы. Община, здоровая христианская душа, открывает свой приход, распахивает его двери для других и сама выходит наружу.

Отклонения приходской общины по общинному типу — это отклонения «душевные». Если душа страдает, то без благодатной христианской оси остается лишь человеческая душевная немощь. Представляется, что тут возможны два основных сценария. Первый сценарий: если в общине есть сильный харизматический лидер, она становится сектой. Секта — предельное самоотрицание христианской общины, одержимость. Второй сценарий: сильного лидера нет, но есть сильный мирской проект, доминирует мирянская активность. Тогда община трансформируется в клуб религиозной направленности, в общество любителей религии вокруг успешно культивируемых социальных практик. Общины-секты и общины-клубы — типичные сценарии для протестантских церквей, потерявших священство.

— Если принять предложенную модель, можно ли предположить какие-то встроенные риски, поджидающие православные приходские общины в России?

Посмотрим на приходские уставы советского времени. Похоже, делалось все или почти все, чтобы деформировать приходскую жизнь как снаружи, так и изнутри. В этих условиях от приходских общин оставалась одна оболочка. Невозможно не удивиться, не увидеть силу Провидения в том, как быстро эта оболочка наполнилась силами за последние годы, какая в ней оказалась жизнестойкость. Поскольку приходов как «стен» в ХХ веке было исчезающе мало, в советское время среди христианских сообществ часто возникал предсказуемый перекос по общинному типу.

Новая редакция приходского устава в ХХI веке, возможно, исправляет это искажение, ограничивая как харизматического настоятеля, так и ретивых не в меру мирян, и усиливая приходскую составляющую. В такой ситуации хочется верить в широкомасштабное возрождение приходских общин, здоровых и душой, и телом.

При этом, однако, остается вопрос, насколько востребован приход именно как «приход» в современных условиях.

И вообще, что именно является востребованным.

Запросы, риски, диагностика

— Как вы считаете, насколько реален запрос на сильные приходские общины?

— На этот счет в нашем выпуске искренне и по существу высказался священник N. То, что он при этом принял решение остаться анонимным, говорит само за себя.

Со своей стороны, сформулировала бы ответ на этот вопрос следующим образом. Запрос может исходить с разных сторон: он может быть, во первых, административным (сверху), во вторых, собственно приходским (снизу), в третьих, более широким, социальным (со стороны внешней среды). Со стороны церковной администрации, пожалуй, на реальность такого запроса рассчитывать странно: зачем усложнять собственную управленческую задачу, всегда проще иметь дело с объектами, а не с субъектами. Разве что Святейший Патриарх «почему-то» говорит о важности приходских общин.

Со стороны государственных административных структур некий запрос, скорее всего, есть, но надо отдавать себе отчет в том, что это не церковный запрос. Приходы с управленческой точки зрения могут быть полезными как заплаты на дырах социального обеспечения, некая смиряющая сеть на случай волнений и беспорядков, идеологические ячейки низового уровня и так далее. Приходы могут казаться практически полезными и в случае, если есть задача удержания людей от формирования политической, гражданской субъектности.

Но есть еще христианская субъектность. Вот сюрприз, ее-то и не ждали… Люди, которых принято называть «низовое приходское духовенство», они удивительные. Чем больше с ними общаюсь, тем больше верю в них. То, что сейчас они находятся в ситуации вынужденной анонимности высказывания, серьезно сказывается на общей атмосфере нашей церковной жизни.

Если приходские общины будут формироваться на низовом уровне хотя бы как «индивидуальные частные предприятия», это не пугает. Настоятель так или иначе встроен в церковную вертикаль. Если сильный настоятель есть, то, как правило, есть и приходская община. Нет его, вот тогда, действительно, пустота бессубъектности, потому что современный приход как социальный институт, несмотря на все декларации, недееспособен. С другой стороны, разве когда-то было иначе? Разве существует христианская приходская община без пастыря?

— Хватает ли пастырей для окормления?

— Не хватает, конечно, никогда не хватало. Евангеличных настоятелей, живых человеческих священников (не теле-пастырей, не аватар самих себя, виртуально окормляющих миллионы) всегда было и будет мало. Если бы сегодня был выбор, куда вкладывать деньги, сомнений нет: в систему духовного образования. Это медленная инвестиция. Но без нее мы будем возвращаться к одним и тем же проблемам из века в век.

Говоря же о насущном, мне кажется, трудно не согласиться с Е. Жуковской, которая считает, что проповедь неискаженного православия в современных реалиях ограничена десятью процентами церковных людей. Что, на самом деле, очень много, это сильный и оптимистичный сценарий: 10 000 000 сознательных в своей вере христиан. А дальше, как она сама говорит, «лечит время». Если гнаться за количественными показателями, можно получить много мыльных пузырей. Как это нередко происходит сейчас.

— 30% «недоприхожан» — мыльный пузырь?

— Это обещания и ожидания, как внешние, так и внутренние, которые могут перегореть, а могут трансформироваться, мы не знаем, во что.

— Есть ли с их стороны запрос на приходские общины?

— Тем, кто уже нашел, хотя бы отчасти, свой приход или свою общину, вряд ли что-то нужно, им комфортно. Напротив, как раз тем, кто стал частью приходской общины, скорее всего, нужно: они готовы к росту, к свидетельству. В их душе звучит голос Спасителя: «Просите, и дастся вам: ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам…» (Мф.7:7)

Среди «недоприхожан», полагаю, может быть довольно много активных мирян, которые находятся в поиске духовных лидеров. Если они своих лидеров найдут, могут быть интересные и неожиданные резонансы. Важно, чей голос будет для них понятен, кто заговорит с ними на миссионерски доступном языке, с уважением к сложившимся коммуникационным форматам, с умением работать в них.

Вообще, язык современной христианской проповеди — очень важный вопрос. Мы видим, как те или иные христианские, или, скажем так, религиозные проекты и месседжи стихийно находят обширные аудитории в ранее невозможные сроки, буквально за дни и даже часы.

Запрос на религиозные смыслы очевидно есть. Более того, в постсекулярности, даже если никто толком не знает, что это такое и где проходят ее границы, многие светские проекты приобретают религиозное измерение.

Приход как объект, как административная единица с ограниченной дееспособностью, по сути будучи светским (обмирщенным) проектом, тоже приобретает вторичное религиозное измерение. Более того, именно в таком виде он может быть более доходчив, более понятен своим потенциальным прихожанам и спонсорам, его проще транслировать, в нем не надо евангельски преображать ветхозаветное время-пространство. На утилитарно-экономическом языке можно сказать так: маркетинговый потенциал такого прихода достаточно высок.

— Не очень понятно, что это: «приход как светский проект».

— Например, приход как клуб, социальный активизм которого может питаться добронамеренным желанием настоятеля быть на хорошем счету. Или просто карьеризм, жадность, духовная леность, превращающие приход в «требофраншизу», очевидно, всегда востребованную широкими слоями населения. Быть настоящим прихожанином непросто, а «удовлетворять ритуальные потребности» — сюда народная тропа никогда не зарастет.

Такой упрощенный, полусекулярный-полуязыческий приход для многих может стать местом встречи по факту общей разделяемой системы кодов. Может подарить человеку идентичность, в которой сейчас многие остро нуждаются. При этом вполне возможно, что в числе приходящих в этот приход будет много добрых христиан, но вот сложится ли там сильная приходская община, это большой вопрос.

Сегодня нас подстерегает и перспектива виртуализации многих аспектов приходской жизни. Коммуникации перемещаются в интернет, развоплощаются. Тут довольно много узких мест, упомяну об одном из них. Как знают исследователи, общение через соцсети способствует радикализации малых групп. Когда люди «варятся в соку единомышленников», отсечение своих от чужих как будто бы легко и гибко контролируется френд-политикой. Но в этом новом удобстве субкультурные барьеры могут набирать высоту незаметно для хозяина аккаунта. «Какая идеология царит в твоей френд-ленте? — Разумеется, никакая!»

Из сетевой «мелкоячеистой радикализации» следует субкультурный запрос на харизму, харизматический тип лидерства. Хватит ли лидеров для этих сетевых ячеек, или «настоящих буйных мало»? В православной и околоправославной среде, возможно, не мало. Даже не обязательно буйных. Сильных, увлеченных, неперегоревших христиан с лидерскими задатками сейчас достаточно.

Некоторые кибернетические соображения.

Если энергетический уровень системы в целом достаточно высок, она открыта для ярких личностей, священников и мирян.

Если же этот общий уровень недостаточно высок, то будет происходить системное защитное вытеснение «харизматиков» на периферию, создающее пространство особых рисков. Само понятие харизмы приобретет пугающее, негативное звучание. Возможно, в какой-то степени это и происходило в последние десятилетия. Однако за растерянностью и выгоранием уже в следующем поколении (полу-поколении) может начаться адаптация, метаморфозы и псевдоморфозы.

Харизматическим лидерам, оказавшимся на церковной периферии, запретить строительство общин вряд ли возможно. С другой стороны, при сохранении таких лидеров внутри системы есть вероятность того, что их приходские общины будут складываться по харизматическому типу с соответствующими рисками для духовного здоровья пастырей и пасомых. Поможет ли урегулировать эту ситуацию новый устав, покажет время.

— Как понять, не харизматическая ли община по типу секты складывается на приходе?

— Например, провести анкетирование. А если это невозможно, если все совсем запущено, то есть методы включенного наблюдения, «подсадные» интервьюеры, метод социологических провокаций (встречалась с интересными примерами его использования при изучении вегетарианцев как секты открытого типа). Индикаторов тут как раз достаточно, сектоведение собрало за последние 100 лет богатый полевой материал.

Но, вообще-то, предположила бы, что у батюшки, который действительно любит людей, сложится по-настоящему церковная приходская община. Христианская любовь неотделима от кенозиса. Если же для настоятеля важным является самовыражение, его община с большей вероятностью приобретет черты секты. Момент истины для священника — проба другими людьми.

Думаю, провести диагностику приходской общины на предмет выявления существующих отклонений в современных условиях не так сложно. Опросник для клира и прихожан покажет, есть ли ресурсные деформации (как дефициты, так и излишки), какова открытость-закрытость, есть ли перекосы в сторону клубности или харизматичности.

А то ведь может случиться и так, что и приход функционирует как эффективная требофраншиза, и мирянский клуб сложился вокруг каких-то социальных активностей, и микро-секта присутствует из нескольких «фанатов батюшки-матушки», и все вместе выглядит не хуже, чем у других.

А вот евангельской приходской общины-то и нет.

Даже если договориться об «индикаторах правильной приходской общины» будет предсказуемо сложно, все-таки тут затронуты энергии неотмирные и нашему слабому разуму неподвластные, то с искажениями нашими, человеческими, дело обстоит проще. Вовремя заметить их и опознать — уже подспорье в устроении приходской жизни. Впрочем, тут я говорю как теоретик, не как практик. Ни одной такой приходской диагностики мы пока не проводили, так что это умозрительная модель. На ее основе можно начать движение и посмотреть, полезна она окажется или нет.

В любом случае представляется, что диагностический аудит внешней жизнедеятельности прихода может быть особенно интересным при мониторинге, при повторных замерах, в динамике. Могут выявиться жизненные циклы приходской общины. Мониторинг может оказаться показательным при смене настоятеля, при назначении нового епископа. Скорее всего, изменения не будут быстрыми.

И, конечно, большой вопрос, кому такая диагностика нужна. По идее, прежде всего самому настоятелю. Но если приход закрытый, сама идея диагностики может вызвать внутреннее отторжение. Что тоже представляет собой определенный диагноз.

— Есть ли какой-то показатель закрытости?

— Думаю, тут не один показатель. Что сразу приходит в голову — анонимные письма за авторством прихожан.

— Узнали — и что делать?

— Я оптимист, полагаю, что часто достаточно знания о происходящем как такового. Даже если ситуация не на 100% описана верно, все равно попытка анализа подталкивает саморефлексию. Вот если не знать ни о чем и думать, что у тебя все хорошо и правильно, и продолжать двигаться «в том же направлении», это опасно.

— Каким, по вашему мнению, должен быть настоятель, чтобы у него «все получилось»?

— Тут возможен ответ, к которому все более-менее привыкли, и есть второй ответ, в чем-то непривычный и поэтому некомфортный. Привыкли, когда говорят, что все зависит от правильности настоятеля. Но мы знаем примеры замечательных батюшек, трагически одиноких в своих приходах и сверху, и снизу.

Некомфортным может оказаться понятие профессионализма.

Почему-то быть педагогом, воспитателем — это профессия и этому учатся. А как построить и воспитать приходскую общину, этому, вроде, и учить не надо, все придет само собой с опытом и от любви к людям. Однако, как многие знают, мало любить детей, чтобы быть хорошим учителем. Это необходимо, но совершенно недостаточно.

А как учиться? Мы знаем по источникам образцы раннехристианских общин. Не было в то время курсов PR-эффективных коммуникаций, зато были вера, интуиция и близость Царствия Небесного. Можно смотреть и изучать, как в те времена проходила катехизация, как Таинства совершались.

Можно увидеть, например, что Литургия даже во времена гонений завершалась выходом вовне, праздником за пределами храма.

Как это непохоже на то, что мы часто видим сегодня, когда Божественная Литургия превращается в потребление магических ритуальных услуг: «собрались, поворожили, разбежались». Как будто невидимые гонения продолжаются, а праздника-то и нет.

— А есть какие-то исследования о том, что именно ищут «недоприхожане»?

— Таких данных нет, эти исследования мы не проводили, и у других я ничего не видела. Хотя это было бы интересно.

Но что бы люди ни искали, мы же знаем, чтó они найдут. В первом послании к Коринфянам апостол Павел говорит: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение (κοινωνία) крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение тела Христова? Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1Кор. 10:16–17). В центре приходской жизни — Таинство, приобщение. Если они найдут что-то другое, значит, они потеряли, а не нашли.

От «теле-прихода» к «интернет-общине», или вызовы глокальности

— Хорошо, переформулирую вопрос: не что они ищут, а где и как они ищут, — об этом что-то можно сказать?

— На уже упомянутом анонимном (sic) круглом столе один батюшка делился своим опытом: урбанизация, люди мобильны, приход себе выбирают не из соображений «далеко — близко», а «нравится — не нравится». Возникает конкуренция за прихожан. И это, говорит батюшка, здорово! В наш храм, говорит, многие не местные приезжают.

Когда приход расположен по месту жительства, это удобно и для многих в силу жизненных обстоятельств единственно возможно. Но когда прихожане готовы куда-то ехать и имеют такую возможность, их община потенциально приобретает более высокий «социальный заряд». Похоже, мобильные прихожане выбирают прежде всего настоятеля. В XXI веке могут возродиться территориально распределенные покаяльные семьи вокруг духовных лидеров.

В институциональный транзит от прихода к приезду вносит свою лепту и меняющийся тип коммуникаций. Мы уже говорили об интернете. В силу естественных демографических причин на смену «телеприхожанам», возможно, идут «интернет-приезжане». Как мы помним, «старушки размножаются», однако интернет-продвинутые бабушки и дедушки могут серьезно отличаться от телепенсионеров конца ХХ века. Что же касается молодежи, ее достаточно уверенно ловят в сети многочисленные интернет-общины харизматического типа.

— Телевизор, интернет… а в чем разница? Это сказывается на поведении человека, на его приходской жизни?

— «The medium is the message». В недавнем обсуждении на портале «Гефтер» было сказано, что социальные функции религии сегодня успешно выполняет телевизор. Это интересное суждение, но с оговорками. Во-первых, есть разница между религией и верой. Эту разницу мы постоянно видим в проводимых исследованиях, о необходимости демаркации этих понятий я по мере сил говорю и пишу. Телевизор, может быть, и выполняет функции религии, но никак не веры. Во-вторых, в принципе любое СМИ отчасти «выполняет функции религии», выводя человека за пределы личного космоса. Интернет предлагает виртуальные церкви и еще много нового в сфере религиозных услуг, в формировании религиозного спроса. В этой связи, как и всегда, неизменно важным представляется евхаристическое общение верных. Чтó будет нести людям интернет: собирать ли на Евхаристию или предлагать некий виртуальный суррогат христианского общения, или обходить молчанием все, что можно (в силу возможных карьерных рисков в церковной иерархии), это зависит от пастырей XXI века.

В ХХ веке такой вопрос не стоял. Проблема была в ином: допускается ли церковная жизнь на телеэкраны или не допускается.

Те цифры и проценты, с которыми социологи имеют дело сегодня, это во многом «шлейфы» телеэпохи, создавшей, например, такой феномен, как «я православный, но в Бога не верю».

В будущем такая установка для интернет-продвинутого пользователя, скорее всего, будет невозможна. Достаточно пробить в поисковиках слово «православие» и подумать: «…А оно мне нужно?»

Сегодняшние тридцать миллионов «недоприхожан», как представляется, тоже во многом наследство ХХ века. Они в Бога верят, к Русской Православной Церкви себя относят, а остальное, видимо, для них не так важно. Однако с увеличением присутствия церковных практик в окружающей жизни и информированности о том, «как надо», для многих из них сложившаяся ситуация перестает быть комфортной. Перед ними встает выбор: найти свой храм (настоятеля), найти какую-то новую, может быть, «неприходскую форму» церковной идентичности или же перестать говорить о себе как о церковных людях. Первый и третий сценарии достаточно понятны. О втором, связанном с существенным переосмыслением церковной идентичности, нужно размышлять. Телевещание монологично, его потребители — аудитории. Выбор, который ожидается от телезрителя, прост: смотреть или не смотреть, потреблять информационный продукт или нет.

Интернет интерактивен, его потребители — не аудитории, а публики. Помимо мозаичной гибкости в собирании индивидуального информационного потока интернет позволяет каждому желающему высказываться в формате микро-СМИ (а иногда и не микро). Любое сообщение приобретает «персональную окраску». Становится важным все: каков его источник, где оно размещено, кто рекомендует, какова обратная связь, что, в конце концов, об «этом» думают «друзья». Любое общение в интернете — это коммуникации между микро-СМИ, своего рода встреча редакционных политик.

Теперь подумаем, как это затрагивает приходскую жизнь. Можно предположить, что телеаудитории собираются в «приходы», где люди достаточно послушны, приучены впитывать информацию, вопросов не задавать и на обратную связь не рассчитывать.

Различные интернет-публики — более активные. Задать вопрос для них бывает важнее, чем услышать ответ.

Они приучены к скорости, доступности и понятности информации, к выбору, интерактивности, они быстро принимают решения и отказываются от них, подолгу не задерживаются, меняют аватары и уходят в анонимность; при этом они ценят «лицо» и склонны доверять не столько публичному авторитету, сколько личному свидетельству.

Обсуждая приходы и общины, мы несколько раз сталкивались с пониманием приходов как вертикалей и иерархий, а общин как горизонталей и сетей. Это представляется несколько упрощенным — есть и закрытые харизматические общины, и активно прорастающие в горизонтальном общении приходы. Но в целом можно отметить, что эволюция современных медиаформатов способствует развитию горизонтальных структур — и, разумеется, ответной рефлекторной «охранительной» реакции со стороны вертикалей. Возможно, медиапрактики второй половины ХХ века способствовали вертикальным иерархическим организационным формам. В приложении к церковной жизни — приходам. Интернет в XXI веке поддерживает горизонтальные форматы — сети и общины.

В послевоенные десятилетия ХХ века в скромной приходской жизни Русской Православной Церкви сложилась противоречивая ситуация. С одной стороны, гонения и вытеснение Церкви из СМИ в «информационное небытие» способствовали укреплению общинной жизни, а с другой стороны, идеологически одобряемая телезависимость советских людей формировала из них, скорее, прихожан.

Когда в 1990 году был принят «Закон о свободе совести», в новоразрешенных церковных стенах харизматические пастыри встретили «телеприходских» мирян. При этом, возможно, «нашла коса на камень»: пламенное слово ударилось об инертный социальный субстрат. В ряде случаев, конечно, возникали братства, самостоятельные, деятельные, не очень контролируемые. Однако в целом, как мы видим, церковная ситуация оказалась очень стабильной и устойчивой, выдержав колоссальный натиск внешних миссионеров других конфессий и религий, в том числе новых религиозных движений.

Сегодня, в XXI веке, ситуация выглядит иначе. Харизматических пастырей возвращают обратно в иерархию и ориентируют на приходы, встроенные в политически санкционированную церковную вертикаль. Одновременно интернет воспитывает новое поколение прихожан, может быть, не столь массовых, как это было «по нажатию кнопки в телевизоре», но более информированных и активных.

Серьезный перелом наступит по прогнозам социологов, когда в возраст социальной зрелости войдет поколение, родившееся в эпоху интернета. Для них виртуальный мир on-line окажется первичным относительно off-line реальности. Какой будет их встреча с Церковью?

Возможно ли «сретение-online»?

Какой будет их церковная идентичность: локальной и иерархической-приходской, глобальной и сетевой-общинной, какой-то еще?

В конце ХХ века появилось понятие глокальности, которое ввел в оборот британский социолог R. Robertson. Изначально примененное к новому принципу организации бизнеса («мысли глобально, действуй локально»), в дальнейшем оно распространилось на другие сферы, акцентируя внимание на одновременности проявления двух, казалось бы, противоположных тенденций: глобализации и локализации. Современный человек оказывается все плотнее интегрированным в глобальные, транстерриториальные процессы и потоки, и одновременно все более привязанным, чувствительным к своей «малой родине», локальной общности, коммуне.

Появляется возможность возникновения и роста небольших местных сообществ, информационно связанных в транстерриториальные и даже транснациональные сети. Это открывает широкое поле для последователей коммунитаризма. Это понятие было введено в российскую философскую традицию В. Соловьевым, сегодня в этой парадигме работают многие западные представители социальных наук. А. Макинтайр, делая прогноз об усилении коммунитаризма в XXI веке и оптимистично оценивая вектор естественной эволюции коммун (communities) от «неправильных» форм к «правильным», видит, тем не менее, предпосылки для растущего морального плюрализма.

Иначе говоря, сети, состоящие из локальных объединений нижнего уровня, способны объединять и усиливать деятельность адептов разных идеологий, аксиологий и вероисповеданий, возможно, конфликтующих между собой в параллельных реальностях.

У этих сетей, скорее всего, со временем будет появляться своя вертикальная надстройка, своя иерархия. Суммарная конфликтность в обществе при этом потенциально возрастает. Сферы влияния глокальных сетей могут слабо зависеть от унаследованных институциональных фреймов. В последние годы мы наблюдаем «новые типы», активные сетевые структуры, подчас заставляющие задуматься о понятиях суверенитета и государственных границ.

«Глокальный» сценарий одновременно допускает и растущую открытость, и растущую закрытость человека в мире интернет-технологий. Применительно к приходской жизни это может привести к формированию распределенных сетевых общин, например, вокруг популярных пастырей или востребованных практик. Число общинников может не иметь физических ограничений: десятки, сотни, миллионы, десятки миллионов. Представляется, что такие распределенные общины могут быть двух типов. Первый тип: «надприходская община» или метаобщина, объединяющая физических прихожан или, скорее, захожан разных храмов и приходов в общинное единство. При этом находящиеся в храме могут и не знать, что рядом с ними на богослужении находится метаобщинник. Второй тип: «сеть из приходских общин», объединяющая и синхронизующая деятельность входящих в нее нескольких приходских общин. Участие в ней коллективное, оно, как правило, контролируется настоятелем. Уже сейчас мы видим появление обоих этих типов.

Распределенные общины могут охватывать не только разные населенные пункты, но и разные страны. Это по-новому поставит вопрос границ, что актуально как для приходов, так и для поместных церквей. Постмодернизм при определении границ канонических территорий… Что это, бред, вызов или миссионерская возможность? Это решат хозяева дискурса, когда придет время именования того, на что не получится закрыть глаза.

Если же говорить о более близком возможном будущем российских приходов, заглянуть туда в некоторой степени позволяет изучение приходов РПЗЦ. На эту тему в «Лодке» тоже есть материал. Там есть запрос на «интеллектуальное православие» — по сути запрос на понятность и разумность предъявляемых прихожанам требований и ожиданий. Как у нас с этим обстоят дела?

Уставное нестояние

— Да, как?

— Кто-то из католиков, видимо, в сердцах, сказал: «У нас на аналое Евангелие, а у вас — Типикон». Оптимистично, — подумалось, когда услышала эти слова, — кто же у нас толком знает, что такое Типикон.

Мы приближаемся к возможному третьему типу отклонений в приходской общине,
самому тяжелому, духовному. Тут я, мирянка, женщина, опускаю глаза и пугаюсь собственных вопросов, но, будучи «уверенным интернет-пользователем», продолжаю вопрошания.

Как так сложилось, что на Руси мирская приходская жизнь с Х века определяется монастырским уставом? Долгое время это был Студийский устав, то есть устав монашеской общины, сложившейся под духовным водительством преподобного Феодора Студита.

Процитирую протоиерея Иоанна Мейендорфа (Византийское богословие, гл. 4 «Монахи и гуманисты»): «…Через отрешенность, через обеты нестяжания, воздержания и послушания, через жизнь, устремленную в уже дарованную реальность Царствия Божия, житие иноческое становится «ангельским житием». Монахи, по Феодору <Cтудиту>, образуют эсхатологическую общину, в которая осуществляет полнее и совершеннее то, чем подобало бы быть всей Церкви. Монахи-студиты несли это эсхатологическое свидетельство в самую гущу столичной жизни, в самое средоточие «мира сего», полагая нормой нахождение почти в непрерывном столкновении с «этим миром» и со всем, что ему присуще. Они сложились в хорошо организованную группу. Их настоятель не терпел духовного индивидуализма раннехристианских отшельников и выстроил из монахов студитского монастыря упорядоченную на армейский манер литургическую и неустанно трудящуюся общину…»

Похоже, что приходская община из мирян, живущих по Студитскому уставу, всегда будет обречена на «второсортное» христианское делание по сравнению с монашеской общиной. Мирское устроение неизбежно порочно. В этой ситуации было выбрано радикальное решение: тотальное переформулирование икономии (всего церковного домостроительства) под иноческий идеал бегства от мира. Монашеская аскеза и самоограничение на долгие века становятся практическим путеводителем по мирской жизни.

В XIV веке на Руси происходит переход от Студийского устава к Иерусалимскому, основанному на том же уставе студитов, но еще более строгому.

В книге «Обрядовые особенности покаянной дисциплины Древней Руси» архимандрит Иоанн (Маслов) рассказывает: «…И в домашнем быту, и в общественной жизни чувствовался монастырский уклад… По всей Московии, кроме образов святых, нельзя было увидеть других изображений».

Ежедневно русские люди клали по 300–400 поклонов. Исключительной строгостью отличаются посты; в году число постных дней превышает число не постных; младенцы исполняют посты с двухлетнего возраста. В книге много ярких примеров. Там же приводится цитата Павла Алеппского, который называет Россию «вратами борьбы, пота, трудов и пощения» и отмечает, что «…монастырский уклад жизни не был чем-то извне насаждаемым, а, напротив, вытекал из внутренней, сердечной потребности глубоко верующего русского народа». Далее автор отмечает: «…Православный русский народ с большой любовью нес подвиг поста. Ему гораздо труднее было воздержаться от спиртных напитков».

Воздержусь от комментариев. Грустно. Вижу в этом установку на провал, самопрограммирование на заведомо неудачную «попытку к бегству». Мы очень сильно напуганы.

— Виновато монашество?

— Упаси Боже! Монашество как раз последовательно, когда оно в монастырях, кельях и скитах, даже на улицах. Конечно, иногда немного удивляет, когда оно в кожаных креслах, в машинах со спецсигналами, но это, наверное, необходимо для успешного «…столкновения с этим миром» (прот. Иоанн Мейендорф).

Более того, не сомневаюсь, что если наша страна, дай Бог, проживет еще лет пятьдесят, то увидит очевидный и яркий подъем монашества.

Что-то, отдаленно напоминающее христианскую жизнь в IV–VI веках. Тогда никаких проблем с миссией не останется, приходская жизнь станет нормой жизни. А сейчас стоит набраться терпения и обращать внимание на «качество», а не на «количество», — это важная мысль, возвращаюсь к ней еще раз. Кстати, как отмечает о. Иоанн Мейендорф, священство как таковое миссией никогда особенно не занимается; это удел монахов и мирян, а Церковь приходит и засевает зерна в подготовленную почву.

Будущее: подворья, притворы и worldwide митрополии

— Вы с такой неуверенностью говорите о будущем.

— Да, в политическом смысле. Эсхатологически я в будущем абсолютно уверена: «…Да от Тебе на начало приемлет и в Тебе всяко дело мое кончится…»((Молитва преподобного Антония Оптинского.))
Удивительна роль монастыря на границе между человеческим временем и вечностью Царства Небесного. Это особенное место — ворота, «шлюз» полноты, спасения, нетварных энергий, открывающийся не где-то там, а здесь и сейчас. Его роль животворяща, спасительна, ис-полняюща и насыщающа. Хлебом Жизни насыщающа. Жаль, что мы отказываемся от этой полноты в обыденном измерении, можно сказать, в хозяйственном смысле, с точки зрения практического целеполагания.

Помните, мы говорили о «высоком и добром». Где они, плоды? Может быть, на подворье? Вспоминаются Валаамские яблоневые сады и мастерские. На Руси монастырские подворья были богатыми, на них процветало все, в том числе и мирское предпринимательство. Разумеется, исторически это был опыт, ограниченный натуральным хозяйством и «пред-промышленным» средневековьем, но, представляется, адаптация любой экономической модели к задачам христианского служения — это не самая сложная задача в напряженном и промыслительном монастырском делании.

Монастыри — перекрестки рационального и сверхрационального, оздоравливающие хозяйственные смыслы.

Возможно, монастырским подворьям под силу даже осуществить ре-анимацию денег («аниме» — греч. «душа»); заземлить, вернуть из виртуальности самокаталитических процессов на грешную землю. Им под силу по-новому напомнить миру о том, что мораль и знание связаны между собой, что не бывает «нейтрального объективного знания», отчужденного от человека. Православные монастыри — это возможные научные школы и академии, не испорченные ни схоластикой, ни бегством от нее.

Разумеется, монастыри очень разные, везде свои уставы, все в разной степени открыты миру или закрыты от него. Это здоровое разнообразие. Храмы и приходы тоже разные, поэтому сложно на основании выборочных исследований делать обобщающие, сквозные выводы. Но у каждого храма есть своего рода «подворье», предваряющее встречу со святынями. Это притвор. Полагаю, это социально нераскрытое на сегодняшний день пространство с серьезным потенциалом.

— Как так? А социальные служения?

— Это отлично, когда православные верующие делами подтверждают свою веру. Мы помним слова Христовы: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:39). Вопрос: как именно мы любим самих себя?

Современное социальное служение преимущественно нацелено на людей обездоленных, недееспособных (в том числе детей), тех, кто находится в кризисной ситуации. По сути, задается субъектно-объектный вектор приложения сил. Но люди не обездоленные и не в кризисе, социально адаптированные, нормальные и, о ужас, даже успешные, они разве не люди, их не за что любить? Им не надо помогать? Насколько их ждут в храме? Иногда такое впечатление, что не ждут. Ждут, когда «что-то случится» и человек, помимо взрастившей его семейной традиции, в силу новых жизненных обстоятельств окажется податливым, придет, не задавая вопросов, не стремясь ни к разумности, ни к понятности, и уже никуда не спеша.

Для этого выпуска «Лодки» мы провели опрос в соцсетях, спрашивая, что делает из людей прихожан, а что, напротив, захожан. При всей нерепрезентативности интернет-опросов, полученные результаты перекликаются со всероссийским исследованием, которое мы заказывали в Фонде «Общественное мнение» несколько лет назад. Видно, что прихожан приводят в храмы прежде всего семейное воспитание (бабушки) и… беды. Мешает же захожанам стать прихожанами прежде всего нехватка времени, ну и, разумеется, сознание своей греховности. Вспоминается один полученный ответ на вопрос, «почему я не прихожанин»: «Потому что я ленивое животное». Надо же так довести человека.

Институт социально-политических исследований РАН((Там долгое время трудилась Ю.Ю. Синелина (1972–2013), памяти которой был посвящен первый выпуск «Лодки» и сейчас продолжают работу ее друзья и коллеги.)) в своих исследованиях разводит «конфессиональную» и «религиозную» идентичности. В получающейся картине «православность по самоидентификации» является показателем «конфессиональности», а «религиозность» — это собственно вера человека и его следование религиозным практикам. По данным ИСПИ РАН((Кублицкая Е. А. Развитие процесса десекуляризации в регионах России (мониторинговые исследования) //Центр и регионы, вып.25, ИСПИ РАН, 2015 г., С. 153–175)), в московском регионе в 2010 году среди религиозных людей в той или иной степени «практикующими православными» было 45%, к 2015 году их число сократилось, сейчас это не более 30%. Что же эти практикующие религиозные православные собственно практикуют? Большинство отмечает православные праздники, исповедуется и причащается примерно каждый десятый, а утреннее и вечернее правило читают не более 1% населения по РФ (данные из исследований Юлии Синелиной). Это при том, что уровень доверия Церкви за последние годы стабильно растет и сегодня составляет около 80%.

Возвращаюсь к притвору и его роли, не побоюсь сказать, в жизни общества. В этнографическом храме-музее в Суздале воссоздана дореволюционная ситуация. В притворе реконструирована трапезная, стоит огромный стол. За ним собирались прихожане и за общей трапезой решали вопросы практического устроения, хозяйственные, социальные, политические (по сути, это был земский избирательный участок низового уровня). Притвор — естественное место со-работничества своих, причастных. Сейчас притворов много, столько же, сколько храмов, и это не креатив девелоперов, они имеют территорию и корни, они фрактальны, и в этом смысле «рычаг полезного действия» при работе с притворами может быть большим. При этом, если приходскую общину, живущую в бревнах и ребрах, рука не поднимается рассматривать как институт (это чем-то аналогично редукции Церкви к институту и даже человека к институту; размерности не хватает), то притвор — интуитивно понятная часть институциональной системы, обеспечивающая осуществление и воспроизводство ряда социальных функций.

Современный храмовый притвор, боюсь, воспроизводит не культуру, а субкультуру.

За редким исключением он самодостаточен и требователен, выступает не в роли сакрального аттрактора нелинейной динамики окружающих социальных процессов, а, напротив, как герметизирующий фильтр, где развешиваются маркеры «свои-чужие». Пройти через притвор иной раз для нецерковного человека становится уже испытанием. Храму-то нормально, в нем смерти нет, а вот внешнее пространство, улица, страдает. Внешняя российская жизнь и культура в растерянности; «притвор’иться не к чему». Продолжаются поиски идентичности, попытки понять, как надо, опираясь на образцы то из других стран, то из прошлого. Потому что настоящего не хватает.

— Приходская социальная работа часто нацелена на молодежь. Чем это не настоящее и не будущее?

— Нацелена… Вспоминается транспарант «Дети — хозяева лагеря» из фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». И рецепт Тома Сойера, как найти желающих покрасить забор. Мне кажется, молодежь как цель — в самой этой постановке кроется неочевидное намерение. Если молодые люди почувствуют, поймут, поверят — они придут — и будут делать по-своему. На то они и «будущее».

Кто сейчас те реальные люди, о которых хотелось бы думать и заботиться? Это прежде всего пожилые. Секулярный мир оставляет им жалкую участь. Еще можно вспомнить, что с социально-демографической точки зрения большую часть прихожан составляют как раз люди преклонных лет. Мое давнее недоумение: почему есть Синодальный отдел по делам молодежи, но нет Синодального отдела по делам пожилых?

Социальные служения могли бы строиться вокруг пожилых людей, причем не обязательно немощных. Если говорить о «ресурсно полезных» группах, у современных пожилых — огромный невостребованный социальный ресурс. На одной международной конференции, когда после пленарного заседания все разошлись на секции, самой забитой, буквально не протолкнуться, оказалась аудитория, где обсуждалась тема “Grey Power”, «серая власть», то есть седая. Люди в европейских странах живут все дольше, качество жизни в пожилом возрасте повышается, они проявляют активность в разных областях, за их голоса борются политики, рынок осваивает товары для пожилых, для них разрабатываются туристические и паломнические программы. Они получают новое образование в 60, в 70 лет.

Вот бы сделать приходские образовательные программы для бабушек и дедушек, у них бывают весьма неожиданные догматические взгляды. Разговоры о вторичной катехизации тоже не случайны. Может быть, «просвещение с человеческим лицом» это усилие милосердия к тем, кому уже скоро бы, может быть, со святыми за нас предстоять. И если делать эту работу с искренним христианским терпением и любовью, тут и молодежь подтянется. Как часто бывает некому напомнить банальное: какие кладези мудрости в наших бабушках и дедушках, как сильна их молитва, как мы им нужны и как поздно мы поймем, что «уже поздно».

— Действительно, уже поздно. Есть ли что-то важное в приходской общинной жизни, о чем мы до сих пор не упомянули?

— Мы не говорили о вертикали церковного управления, от которой многое зависит, но я мало о ней знаю. Не упомянутым остался заметный с мирянского уровня вопрос христианского отношения к собственности. Как представляется, это вопрос неоднозначный.

Во время своего третьего миссионерского путешествия апостол Павел установил на самых первых воскресных собраниях верных сбор пожертвований в пользу Иерусалимской церкви-матери. Каждый должен был не откладывать установленную «таксу», а самостоятельно решать, сколько он может пожертвовать. Апостол говорит о сборе пожертвований для Иерусалимской церкви как о служении любви, но это служение не должно быть чрезмерным: необходимо руководствоваться рассудительностью, чтобы «избыток послужил в восполнение недостатка».((1 Кор. 16:1–2; 2 Кор. 8:14.)) Похоже, имеется в виду условие воспроизводства капитала. Ибо если отдать слишком много, откуда возьмется следующее пожертвование? Напротив, апостол Иаков, обращаясь к общине римских христиан из иудеев, говорит о духовном превосходстве бедных над богатыми.((Иак. 2:5 «Послушайте, братия мои возлюбленные: не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое Он обещал любящим Его?»))

Но если не будет пожертвований, что ждет Церковь-мать? Государственные дотации, скрытые налоговые трансферы, собираемые как с верующих, так и с неверующих? Как-то не похоже на «служение любви».

Собственность прихожанина — это вопрос его христианской совести, эхо которой — собственность прихода по отношению к благочинию, епархии, всей Церкви. Вопрос очень личный и сложный, рецепта общего нет — есть конкретный батюшка и конкретный прихожанин с их кровными заработками и сбережениями. От этой тревожной вопросительности хочется как-то оптимистично перейти в современный экономический мир и предположить, что в нем Церковь как хозяйствующий субъект находится вне конкуренции.

— Как это, Церковь — вне конкуренции в экономическом смысле?

— Не в экономическом, а в хозяйственном смысле. Сегодня в выигрыше оказываются открытые системы. Горизонтали ресурсно эффективнее вертикалей, гибкие инклюзивные сети и связи обеспечивают высокий темп инноваций. И вот в такой среде оказывается Церковь со всей ее, казалось бы, традиционностью и консервативностью. И при этом — с принципиальной морфологической открытостью, христианским ликующим провозвестием. Христианство — оно мета-открытое.

Думаю, есть шанс, что общинные сети однажды научатся интегрировать эту открытость в свои хозяйственные практики, «iconomy of scale».

— В прошлом веке «открытое общество» неочевидно себя зарекомендовало.

— Не все согласятся. В любом случае, понимание открытости не является принадлежностью некоторого фиксированного контекста. Вирусы тоже открытые. С другой стороны, страх открытости — это неуверенность в собственном иммунитете или суверенитете. В этом смысле христианская открытость — пасхальная радость, превосходящая любые границы и разделения. У нее неотмирный иммунитет.

— И тут мы не можем не вспомнить о многочисленных разделениях церквей.

— Это верно. Но если смотреть не «сверху вниз», а «снизу вверх», с уровня приходских общин, увидим интересные примеры, когда в практической деятельности вокруг конкретных социальных проектов объединяются члены православных и инославных общин, даже принадлежащие разным вероисповеданиям. В материале про общины Питтсбурга рассказывается о соработничестве православных и протестантов. В Татарстане мы видим совместную работу православных и мусульман. Это примеры, попавшие в приходскую «Лодку» без всякого умысла, только потому, что оттуда нам написали коллеги-социологи.

Взаимодействие приходских общин выходит за конфессиональные рамки.

Когда мы слышим об экуменизме, многие вздрагивают. Действительно, это острый вопрос, возможно ли исцеление многовекового раскола волевым церковно-политическим усилием: «Собрались и решили…» Не возник бы в результате повод для новых расколов. Представляется, что настоящее исцеление разделений, если оно вообще возможно, будет небыстрым делом любви и соработничества многочисленных общин.

Когда-то текла общая река, но из-за расколов ее русло разделилось на несколько рукавов. Возможно ли проложить новое русло, одновременно возвращающее нас к тому, что было раньше? Как сделать это естественно, не насильственно? Вопрос к каждой капле воды, к каждой приходской общине.

Способствовать укреплению межконфессионального диалога может нарастающая мобильность людей, трудовые миграционные процессы, перемещение общинников. Люди не только все больше путешествуют, все чаще работают и учатся за рубежом, но и по всему миру обнаруживают рядом с собой новых неожиданных соседей. А то и сами собирают сумки, переезжают, живут одновременно на несколько домов и несколько стран.

Если уже сейчас в многочисленных приходах формируются клубы-общины по профессиональному признаку (см. материал «33 идеи для приходской жизни»), возможно, через какое-то время мы увидим формирование распределенных общинных сетей по профессиональному признаку. Другой тип объединения — национальный, например, на фундаменте общего языка. Русская Церковь в рассеянии дала нам такие примеры. Сейчас покидать свои дома в силу политических причин вынуждены миллионы христиан. Лишившись своей земли, они увозят родину с собой, и она прорастает новыми корнями в их общении.

Представляется, в новой всемирной сетевой матрице есть ниша для worldwide митрополий, которые реально существуют, но сейчас не всегда понятно вписываются в поместную территориальную структуру. В неотстроенности всемирной вертикали возникают «окна возможностей» для горизонтальных объединений, которые могут сшивать даже далеко отстоящие друг от друга административные и канонические единицы, приходские общины и отдельных верующих.

Еще один смежный сюжет: интернет и соборность. Это становится возможным. Быстрее, чем мы думаем.

Впрочем, важно подчеркнуть, что реализация перечисленных многообещающих перспектив зависит прежде всего от православного духовенства, от священников и пастырей, их смелости во Христе, а также, прошу прощения за прозу, от их компетентности. Образование и еще раз образование. Причем не только пребывание в стенах учебных заведений, но пожизненная открытость, умение и готовность учиться. Как сказал один из опрошенных батюшек: «Не задерживаться на месте ни на секундочку». Представляется, что на этом непростом безостановочном пути важны взаимная поддержка, обсуждение и анализ успешных практик (то, что на сетевом языке называется лайфхаки), совместные проекты.

Новые информационные технологии будут способствовать развитию сетевой горизонтальной самоорганизации приходского духовенства.

Такая самоорганизация позволит вести оперативный обмен опытом того, как «зажигать» общинную жизнь, сдерживая ее под куполами приходов, — с учетом социальных тенденций, политической и экономической ситуации, взаимодействия с властями, человеческой инертности, неблагодарности и даже с учетом риска собственного перегорания.

На самих прихожан рассчитывать, как представляется, особенно не стоит.

— Почему? Люди не готовы к изменениям?

— Конечно, готовы. Христиане ко всему готовы. Изменений нам предстоит множество, торопить их не надо, но и опасений в этой связи, мне кажется, быть не должно. Но дело не в нашей «готовности — неготовности» и даже не в «достоинстве — недостоинстве».

Мы помним — приход это переход, коридор, открывающийся вверх, пуповина, связывающая дольний мир с Создателем.

Посредине храма Бориса и Глеба в Кидекшах взгляду открыт омфалий (ομφάλιον, греч. «пуп земли»), место епископа, возглавлявшего приход, и первый камень в кладке храма. Это дорога и лестница, неизменность движения в невероятной, нечеловеческой, божественной любви, вокруг которой земные инновации оседают пылью. Все имевшие место, ожидаемые и не ожидаемые изменения несущественны по сравнению с тем испытанием и переходом, который предстоит лично каждому из нас. Пройти через него мы можем только в Церкви, в едином пульсе богоустановленного организма, матерински милосердного за пределами разумения.

Вспоминается, как в офисе «Среды» обсуждались социальные функции приходской общины. Чем она помимо своей сотериологической роли может быть полезна для мирян и общества в целом? Обнаружилось, что приходская община одновременно выполняет множество функций. Например, решает экономические задачи, при необходимости запуская перераспределение и бартер, которые в сложных условиях обеспечивают выживание. Она может более эффективно, чем государственные институты, решать задачи социальной опеки населения; остается тендер провести. Воскресные школы в какой-то степени создают параллельную систему образования; иногда хочется туда ввести обязательные школьные предметы, чтобы хоть где-то детей учили. Удивительно, но сейчас и параллельное здравоохранение складывается на приходах то тут, то там. А вообще, конечно, душа лечится в храме как в постсекулярной, точнее, предсекулярной лечебнице. Есть еще не очень развитая, но крайне интересная функция гаранта справедливости, это и юридические консультации для прихожан, и публичный этический аудит, и, простите, параллельная правовая система (как-то один социолог предлагал систематически провисающую в России судебную функцию передать в руки духовенства, на худой конец, хотя бы присяжных рекрутировать из священнослужителей; мы же все равно живем «не по правде, а по истине»).

Когда в обществе страдает институт семьи, демографы рассказывают, что в важной роли «родного поддерживающего мужчины», уберегающего женщину от аборта, может выступать настоятель. Интересно, что дети из неполных, но церковных семей, взрослея, создают свои крепкие семьи; то есть приход может воспроизвести ролевую модель полной семьи. Вспоминается, что в прошлом приходы служили военным целям, для обороны. И так далее.

Не оказывается ли приходская община своего рода «стволовой клеткой» институциональной системы?

Прото-институтом, который во вне-секулярности, в сверхчеловеческой, божественной любви к своим детям может отвечать их самым разным потребностям. Каждый верный найдет то, в чем нуждается. В центре, в середине, в ядре стволовой клетки — Чаша.

— «Недоприхожане» приобщаются и находят то, в чем нуждаются. А от них самих, все-таки, что нужно, чтобы считать себя церковными людьми?

— А что нужно регулярным прихожанам, членам приходских общин, чтобы считать себя церковными людьми? Не уверена, что «количество часов, проведенных в храме», является амнистией. Если даже в человеческом теле есть множество органов и тканей, в Церкви тем более найдется место разным служениям. «Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу» (1 Кор 12: 4–7). Если человек принадлежит Церкви, это раскроется в его жизни Евангелием, заповедями, любовью к людям, духовным путеводительством, делами милосердия, приходской работой, сопричастностью единомышленников, трудом, молитвой, чем-то еще. И вы понимаете, что вы — Церковь.